Томас (Пауль Томас) Манн - Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]
Пьеро. Да, отец.
Лоренцо. Не придавай ни малейшего значения внешней стороне власти. Козимо Великий бежал народа и его восславлений, дабы не изошла, не иссякла в бушевании любовь. О, он был умен! Какой же ум потребен страсти, дабы она была созидающей! Но ты неразумен, я тебя знаю. Весь в мать. В тебе слишком много крови Орсини. Ты лишь хочешь, чтоб с тебя писали парадные портреты, везде строишь из себя князя. Не будь же ты шутом! Не зевай! У этой Флоренции наметанный глаз и язык без костей. Держи себя в узде и властвуй… Помни также, что мы городского сословия, не знатного происхождения, что только благодаря народу являемся тем, кем являемся, что только тот, кто попытался бы отвратить от нас душу народную, наш враг и соперник… Ты это понимаешь?
Пьеро. Да, отец.
Лоренцо. «Да, отец». Учтиво, утешительно, снисходительно. Диво, что за сын. Я убежден, ты не веришь ни одному моему слову. Послушай, Пьеро, я предполагаю, что дело кончится плохо. Когда меня уже не будет, мы падем, будем изгнаны. Это вполне возможно… Молчи! Флоренция лжива. Флоренция — шлюха. Правда, хороша… ах, как хороша… и все-таки шлюховата. Она меньше всего захочет отдаться жениху, который обихаживает ее розгами. Тогда, Пьеро, когда это случится… когда неразумный народ в бешенстве раскаяния поднимется против нас, тогда, Пьеро — слышишь? — укрой наши сокровища, сокровища красоты, что мы накопили за три поколения… Я вижу их — в городском доме, на виллах. У меня такое чувство, будто я могу коснуться мраморных тел, пить глазами жар картин… вот я беру гордые вазы, геммы, интарсии, монеты, веселую майолику… Знайте, дети, я вложил туда не только деньги и пыл коллекционера, я вложил туда и свою гражданскую добродетель. И пусть проклинает меня тот, кто не в силах понять. Я не раздумывая запускал руку в государственную казну, когда мне недоставало денег на оплату чудесных изделий и наших празднеств… Неправедно нажитое добро?.. Вздор! Государство — это был я. И Перикл без колебаний прикладывался к общественным деньгам, когда они были ему нужны. А красота превыше закона и добродетели. Довольно об этом. И все же, когда они взбунтуются, Пьеро, защити наши сокровища красоты! Спаси их! Оставь все остальное, но отвоюй их ценой собственной жизни! Вот тебе мое завещание. Ты обещаешь мне?
Пьеро. Не волнуйтесь, отец!
Лоренцо. Да ты волнуйся! Будь умней! Не думаю, что ты будешь умен, но советую тебе это. А ты, Ваннино, мой маленький любезный Джованни… тебя я оставляю со спокойной душой. За тебя не боюсь. Твой путь предрешен. Он ведет на кафедру Петра. Ты добавишь к нашему гербу трехвенечную тиару и перекрещенные ключи… Ты хоть немного понимаешь, что это значит? Зачем я с такими усилиями запустил этот механизм? Медичи — наместник Христа, ты это понимаешь? Ничего не говори! Улыбнись мне молча в глаза, если осознаешь смысл… Он улыбается! Вы только посмотрите, он улыбается!.. Поди сюда, дай я поцелую тебя в лоб! Будь здоров! Будь весел! Я не призываю тебя к великим деяниям. Твоя душа не создана для того, чтобы нести тяжкое бремя вины и величия. Избегай насилия, преступлений, слишком для тебя крупных. Не пятнай себя кровью. Оставайся незлобив и улыбчив. Будь веселым отцом народам. Да наполнится Ватикан переливами струн и радостью. Да станут молниями, сверкающими с трона этого Хронида, шутки и развлечения… Да расцветут дивным цветом под ударом твоего пастырского посоха изящные искусства, наслаждение да распространится с твоего седалища повсюду. Обещаешь?
Джованни. Я крепко запомню ваши высокие слова, дорогой отец.
Лоренцо. Ну, коли так, ступайте. Примите оба мою благодарность — и ступайте. Я очень устал, нуждаюсь в глубокой тишине. Прощайте, мальчики. Любите друг друга. Помните обо мне. Прощайте!
Братья осторожно выходят из комнаты через дверь, в которую вошли. Джованни любезным жестом пропускает Пьеро вперед.
5Лоренцо (один). «Да, отец»… Он не понял ни слова. Я беседовал сам с собой. Легче не стало. Только с одним человеком и можно поговорить… Невозможно!.. Флоренция! Флоренция! Если она предастся ему, этому ужасному христианину!.. Меня она любила, та, за которую мы боремся — печальник и я. О мир! О глубочайшая страсть! О любовная мечта о власти, сладкая, всепожирающая!.. Нельзя обладать. Тоска — великая мощь, а обладание ослабляет мужа!.. Пока моя воля напрягала нежные силы, мы делили блаженство. Ее, блудливую, и привлекает такой героизм! А теперь, когда я надломлен, она меня презирает… Подлая, безмерно подлая и жестокая. Чего мы бодаемся за нее?.. Ах, я смертельно устал…
На заднем плане, на верхних ступенях появляется Фьора: сложив руки на животе, симметричная, искусственная, таинственная. На миг метнув из-под опущенных век взгляд на Лоренцо, она медленно, с улыбкой спускается в комнату.
Фьора. Как чувствует себя повелитель Флоренции?
Лоренцо (вздрагивает, с трудом приподнимается на подушке. Болезненная, страстная улыбка натягивает лицо). Хорошо! Хорошо! Чудесно, прекраснейшая! Это вы? Я хорошо себя чувствую. А как же иначе? Что, несколько обмяк на стуле? Я слагал стихи. Сочинял песенку прелести ваших ноздрей, когда они так презрительно подрагивают! Ну а коли сочинял стихи, что из этого следует? Что я здоров, как рыба в воде! Сочинительство стихов свидетельствует об избытке душевных сил…
Фьора. Тогда поздравляю вас.
Лоренцо. А я благодарю вас, моя милостивая богиня! Я вас еще не вижу: но прохладный, сладкий голос омывает мне сердце… Сейчас… сейчас я вас увижу!.. О, ваша красота! Не угодно ли вам подсесть ко мне? Сюда, на скамеечку? Хотя место у ваших ног скорее полагалось бы занять мне… Вот видите, все меня бросили, а я не жалуюсь. Возможно даже, сам и отослал этих бездельников. О вашем очаровании глубже думается, сильнее любится в одиночестве.
Фьора. Так вы меня еще любите, Лоренцо де Медичи?
Лоренцо. Еще? Вас? Тебя? Я тебя больше не люблю? Тебе ли не знать, что все силы моей души, моего разума сгорают, жаждая тебя?
Фьора. Тогда я не понимаю, отчего бы вам не встать с подушек и не устроить мне праздников.
Лоренцо. Праздников… Ну конечно… Праздников… Я несколько устал.
Фьора. От меня?
Лоренцо. Остро и сладко!.. Я люблю вашу надменность!
Фьора. Да и от чего бы вам устать, как не от меня?
Лоренцо. Позвольте, я положу вам руку на лоб! Она пылает, не правда ли? Всё горячка… Пьерлеони говорит, она оттого, что Юпитер и Венера так встали по отношению к Солнцу и друг к другу, что оказывают на меня неблагоприятное влияние. Пьерлеони ничего не смыслит. Эта горячка воспалила мою кровь, когда я впервые увидел вас, когда в душу мне впервые влилось ваше очарование; кровь моя пылает с того самого часа. Вам об этом известно? Феррара… Герцог в золотой гондоле, окруженной разноцветными лодками, вышел по речным волнам мне навстречу, на судах колыхались знамена, звучала музыка, меня приветствовали певцы. Берега, вдоль которых белели статуи радостных богов, утопали в цветах, а между статуями стояли стройные мальчики с плетеными венками в руках. И в каждой лодке — прекрасная женщина в красивейшем аллегорическом наряде. То города Италии выплыли мне навстречу. И среди всех я видел одну, одну, с лавром в волосах и лилией в руке. А буффоны в дерзких строфах пели мне, что ты Флоренция, ты, сладкая, единственная, слава, блеск, любовь и власть, венец томления, ты, цветок мира, и станешь моей… Я смотрел на тебя, и боль стиснула мне сердце, мука, тяга, глубокая тоска — как ее назвать? — по тебе! По тебе! Иметь тебя, цветок миров, мерцающее искушение, и умереть от тебя!
Фьора. Несчастный победитель! Что отдали бы вы за то, чтобы обменять вашу усталость на ту муку?
Лоренцо. Я чувствую ее! Она так и не отпустила меня! Разве тобою можно владеть? Разве борьба за тебя может увенчаться окончательной победой? Бывает ли покой в твоих объятиях?.. Ты склонилась ко мне, о прекрасная! Помнишь ли вечер после праздника? Ты пришла… Явилась в мраморной дверной раме. И в золотисто-темных покоях, впервые обняв тебя, захватив губами твой рот, я почувствовал кинжал, что ты носишь в лифе, и вспомнил Юдифь… Твой отец ненавидел Медичи. Он присягнул на верность Питти, мы выслали его в нищету, и изгнание стало свидетелем расцвета твоей красоты. Может, ты отдалась лишь для того, чтобы отомстить? Чтобы в момент глубочайшего наслаждения в меня вонзилась ядовитая смерть? Сколь часто, когда еще так пьянил час любви, я всматривался в твои загадочные глаза, проникал в смысл твоих холодных, отточенных речей… Ты когда-нибудь любила меня? Или другого — из тех, кому предавалась? Может, ты лишь с любопытством покоряешься силе тоски, которая не вправе забыться в удовольствии, которая, обладая, должна рождаться вновь и вновь, если не хочет позорно тебя потерять? Тому, мадонна, кто отведал вашего очарования, покоя больше не будет, не будет даже в созерцательном воспоминании о минувшем, не будет даже в мечтах о будущем. Лишь непрерывное, едкое настоящее, бдительное, роковое, опасное и — испепеляющее…
